Так царь или не царь?

Так царь или не царь?

«Боже, Царя Храни!
Сильный, Державный,
Царствуй на славу нам,
Царствуй на страх врагам,
Царь Православный!»
Василий Андреевич Жуковский, «Русская песня»

Мы отчего-то считаем, что тот факт, что великий князь Иван Васильевич венчался на царство важен для истории нашей страны. А почему? Чем царь отличается от великого князя? И почему в За­падной Европе – короли, а у нас были цари? Это разные названия для одного и того же, или нет? И отчего наши цари позже стали императорами – это более высокое звание или замена устаревшего титула новым, более современным?

Начнем с начала. Русский титул князь, или конязь, означал вождя племени, конника. Но не любого всадника, а, надо понимать, избранного. Выскажем следующее предположение: конязь не пра­витель, а почетный стражник, человек коня. На острове Руяне (а именно оттуда, из Западной Балтии, прибыли в Новгород первые русские князья)  существовал культовый центр славянского мира — храм Арконы или, точнее, Ярконя, ярого коня. Этот священный бе­лый скакун бога Святовита  играл ключевую роль в ежегодных га­даниях о благоденствии. Стойло его находилось в храме Святовита, куда доступ имели лишь жрецы этого бога. Охраняла храм конная гвардия. Возможно, изначально именно их и называли конязями. Их задачей была не только охрана храма, но и защита родных ру­бежей.

Позже, уже во время Киевской Руси, когда киевский князь стал выше других, появился титул (звание) великого князя. Этот титул применялся позже по отношению к владимирским, тверским и московским князьям. Как мы уже сказали, великий князь Иван Васильевич в 1547 году венчался на царство и принял новое звание, царя, хотя оно и применялось и раньше, при его деде, тоже Иване Васильевиче.

Происхождение титула царь хорошо известно – от звания древнеримских императоров, а оно, в свою очередь, произошло от имени Цезаря. Также как и «король» — от имени германского импе­ратора Карла Великого.

Русь, принявшая веру из Византии, считала себя ее духовной восприемницей и потому титул царя у нас имел особое значение. Царями называли правителей древних государств, в том числе и тех, о которых говорится в Священном писании. Великий князь это первый среди равных, царь – Божий избранник.

Владимир Даль писал: «царь…верховный правитель земли, народа или государства. Царь земной под Царем небесным ходит, под Богом». Царь еще и отец своему народу, мудрый, чаще добрый, чем строгий. О чем в русском народе сложено множество пословиц: «Без царя народ сирота. Царь от Бога пристав. Никто против Бога да против царя. Без Бога свет не стоит — без царя земля не пра­вится». Кроме того, царь – это самый лучший среди своих: в мос­ковском кремле есть царь-колокол и царь-пушка.

В 1721 году Петр Великий принял титул императора, который сохранился до 1917 года, но наравне с ним употреблялось и титул царя. Он распространен шире и в наши дни. Строго говоря, титул императора не выше царского, но более интернационален; в то же время, царь – это русский монарх.

Именно по этой причине многим иностранцам, побывавшим в России в XVI веке, царский титул казался экзотичным и в письмах своим правителям они старались его растолковать.

В этом отношении очень интересны записки о Московии опо­лячившегося итальянца из Вероны Александра Гваньини. Интерес­ны они тем, что хотя сам Гваньини на Руси не был, он суммировал все написанное о ней западноевропейцами, от посла императора Максимилиана  Герберштейна  до немца Шлихтинга, от венециан­ского посла Амброджо Контарини до голландца Кампенезе, кото­рый в Москве были и все видели собственными глазами.

Итак, Гваньини, цитируя Герберштейна, писал: «Со времени Рюрика, первого князя Новгорода Великого, о котором было сказано выше, почти все государи Руссии употребляли титулы только великих княжеств Владимирского, или Новгородского, или Московского до сына Иоанна Великого Василия, отца теперешнего государя Иоанна Васильевича».

Он приводит полный титул, которым величали Ивана Грозного: «Великий государь, царь и великий князь всей Руссии, Иоанн Васильевич, великий князь Владимирский, Великого Новгорода, Московский, Псковский, Смоленский, Тверской, Югор­ский, Пермский, Вятский, Булгарский, царь Казанский и Астрахан­ский, государь и великий князь Нижегородский, Черниговский, Ря­занский, Вологодский, Ржевский, Белевский, Ростовский, Ярослав­ский, Полоцкий, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондинский, государь Северский и Ливонский, и великих областей востока, юга, севера и запада государь и законный наследник».

А далее следует противоречивое замечание, что, хотя титул царя соответствует императорскому, но возник он по ошибке. «Те­перь же многие, в особенности германцы, удостаивают его титула «император»: не зная славянского языка, они полагают, что нужно переводить слово czar- «император», а не «царь» (rex). Что именно означает название czar по-славянски, мы коротко изложим… Рус­ские, и московиты, слыша от иноземцев, что этим наименованием (цезарь – прим. автора) обозначается император, стали называть своего государя императором Руссии, считая наименование czar почетнее, чем rex (хотя они означают одно и то же). Но во всех рус­ских документах, как духовных, так и светских, наименование czar означает царя, а кесарь (Kessar)-императора».

Тут надо сделать оговорку о том, что поляк итальянского про­исхождения, воевавший с Россией, никак не мог признать русского монарха равным, хотя бы титулом, с императором Священной Рим­ской империи, лишь королем. О том, что русские не собезьяннича­ли и не переняли красивое, но непонятное для них слово, а созна­тельно подчеркнули связь с Византией, ему было невдомек. Вряд ли он знал о теории «Москва – Третий Рим», которая была сформи­рована псковским монахом Филофеем в посланиях к Василию III. Ко времени правления Ивана IV эта идея была уже широко распро­странена на Руси. Ее суть заключалась в осознании Москвы не только как столицы Русского государства, но и как всемирного по­литического и духовного центра восточного христианства, право­славия; как преемницу Рима и  Константинополя: «Два Рима падо­ша, а третий стоит, а четвертому не бысти». Поэтому логично, что русский великий князь принял титул царя, родившийся еще в Древ­нем Риме.

Очень важно еще и то, что эта идеология стала стрежнем офи­циальной идеологии централизованного государства и основой ду­ховного сопротивления усилиям Ватикана, присоединить к себе русские земли, как это произошло с западнославянскими государ­ствами.

Гваньини, а, вернее, тех европейцев, которых он цитировал, поражало то, с каким почтением русские относятся к своему госу­дарю. Он писал: « Нынешний государь Московии Иоанн Василье­вич властью, которой он обладает над своими подданными, далеко превосходит монархов всего мира, так как авторитету своему (или, точнее, тирании) подчинил как людей духовных, так и светских всех сословий; свободно и по своему произволу распоряжается жизнью и имуществом всех (без всякого их сопротивления). И ни один из советников не имеет перед ним такого авторитета, чтобы осмелился не согласиться с ним или воспротивиться в чем-нибудь, хотя бы и в явной несправедливости».

И еще: «В конце концов, все — как вельможи, так и чиновники, как люди светского сословия, так и духовного, официально при­знают, что воля государева есть воля Божья и, что бы государь ни совершил, хотя бы и ошибочное, он совершил по воле Божьей. По­этому они даже верят, что он — ключник и постельничий Бога и ис­полнитель его воли».
——————

Лиха беда начало

«А ты, скорбящая царица!
Ликуй, как шествуя на брак!
…Он мрак прогнал! Светла твоя столица,
Россия! Ты, как день, светла!»
Петр Андреевич Вяземский, «Заточение Марфы Ивановны Рома­новой»

В 1547 году Иван Васильевич венчался на царство и в этом же году женился. Его первую жену, Анастасию из рода Захарьиных (будущих Романовых, но об этом позже), считали счастьем жизни первого русского царя, суженой ему Господом и идеальной цари­цей. Но дело не только в этом. По странности, в истории первой женитьбы царя слишком много соответствий с биографией его отца, Василия III. Во-первых, Иван женился по любви, на боярыш­не не очень знатного рода, а не на иноземной принцессе.

А, во-вто­рых, предварительно устроил смотрины невест, как и его отец, что – повторяем, не было русской традицией. Как гласит молва, смот­рины были устроены для отвода глаз – царь уже видел Анастасию и влюбился в нее с первого взгляда. Впрочем, такая же молва гласит, что царь увидел ее уже на смотринах и застыл, как громом пора­женный. Как бы то ни было, суть одна – брак был заключен по любви. Точно так же, как брак великого князя Василия Ивановича и Соломонии Сабуровой –  42 года до того, в 1505-ом.

Жену Василия, насильно постриженную в монашки, за ее ру­коделие прозвали узорошительницей. Имя Анастасии жены Ивана Васильевича буквально означает – «узорошительница».

Да только не суждено было Ивану мирно и счастливо  пра­вить, как его отец. То ли судьба у него такая злосчастная, то ли время было такое, да только в том же 1547 году случился в Москве невиданный пожар, какого сегодня и представить себе невозможно. Горел Кремль и Китай-город, Большой посад и Неглинная, а дальше, к окраинам, и говорить не приходится: город враз превра­тился в один огромный костер.

А высокая башня с порохом, будто ракета, взмывала в небо, да и рухнула в Москва-реку, перегородив ее течение.

Царь с царицей, спасая жизни, уехали в село Воробьево. Ко­нечно, тут же пошел слух, что огонь – наказание Божье, если не за самого вновь избранного царя, то уж за его близких родичей. О ком же речь? Да о бабке Ивана, об Анне Глинской, которую в Москве стойко ненавидели, приписывая ей занятия черной магией. Она, мол, и наколдовала пожар. Дальше больше, нашлись свидетели, ко­торые собственными глазами видели, как она: «…вынимала сердца из мертвых, клала в воду, кропила ею все улицы — вот отчего мы сгорели». Бросились к ее дому, чтобы растерзать, да на счастье Глинской, уехала она из города.

Ну, так схватили ее сына Юрия, брата покойной великой княгини Елены Васильевны Глинской, дядю царя. Не спасло его и то, что попытался укрыться в храме – схватили, начали бить смертным боем.

Добивали уже на улице, а потом грабить пошли. Вот как описывает это событие Артамонов в романе «Иван IV»: «Юрий Глинский попытался укрыться в приделе Дмитрия Селунского, но дюжий детина словно клещами ухватил его за шею и поволок к выходу.

По дороге люди пинали и били его так, что, когда Юрий оказался на Соборной площади, он был едва жив. Его тело обмотали веревкой и потащили через Фроловские во­рота на Пожар. Обезображенный труп бросили перед торгом на Лобном месте. После этого толпа бросилась к подворью Юрия Глинского, обложила его со всех сторон, и началось жестокое ис­требление всех, кто находился внутри. Слуги были перебиты, а имущество разграблено».

Но ни самой Анны Глинской, ни последнего ее сына, Ми­хаила, не нашли и решили, что они спрятались у царя в Воробьево. Вооружившись, кто чем мог, двинулись туда.

Навстречу толпе вышел боярин Федор Иванович Скопин Шуйский:
« — Зачем пожаловали, люди московские?
— Хоти говорить с царем Иваном Васильевичем!
— Царь Иван Васильевич велел мне выслушать вас.

— Хотим, чтобы он выдал нам бабку свою княгиню Анну Глин­скую и сына ее Михаила. Они сердце человечьи вымали, в воде мо­чили и той водой кропили улицам. Их волхованием Москва сго­рела.

— Государь не может вам выдать этих людей, потому как их здесь нет…

— Пусть сам государь поведает нам, где скрываются злодеи-ча­родеи! – потребовал сапожник Мокей Лазарев…

Царь вышел на гульбище бледный, взволнованный.

— Люди московские, — громко он обратился к толпе, — боярин Скопин-Шуйский поведал вам правду: нет в Воробьеве Юрьевой матери княгини Анны и брата его Михаила. Еще до пожара уехали они во Ржев, данный им в кормление.

— Дозволь, государь, нам самим обыскать их в твоем дворце, — обратился Ульян Устрялов.
Лицо царя покрылось красными пятнами…»

И вот представьте. Только что по ложному навету эти люди растерзали вашего родного дядю, а теперь, еще окровавленные, явились сюда, чтобы на ваших глазах растерзать и вашу бабушку, а не дадите, так, может, и вас самого на кол?! Нет для них удержу, а власть – ничто! Что делать с этой неуправляемой толпой?

Царь уступил – позволил обыскать палаты. Это было унизи­тельно, это было несусветно, но делать было нечего: «Выберите промеж себя десяток добрых людишек, кои с моего дозволения ос­мотрят дворец». Знал, что они, выйдя, скажут: «Злодеев-чародеев у царя нет! Государь обещал сыскать их!»

Иван Васильевич, уступив, конечно, ничего не простил. Когда погромщики ушли, приказал боярину: «Когда чернь выбирала про­меж себя людей для досмотра дворца, послух записал имена на­званных. Ты ты, Федор, непременно сыщи их и казни лютой каз­нью. Да смотри, чтоб об этих казнях никто не проведал!»

Таковы были первые шаги на пути царствования. Немного позже он, стоя у Лобного места, обращаясь к народу, просил оста­вить ненависть и злобу, как оставил ее сам, простив боярам детские обиды. «…Рано Бог лишил меня отца и матери,- говорил Иван Ва­сильевич, — а вельможи не радели о мне, хотели быть самовластны­ми, моим име­нем похитили саны и чести, богатели неправдою, тес­ни­ли народ — и никто не претил им. В жалком детстве своем я ка­зался глухим и немым: не внимал стенанию бедных, и не было об­личения в устах моих!..
Люди Бокии и нам Богом дарованные! Молю вашу веру к Нему и любовь ко мне: будьте великодушны! Нельзя исправить минувшего зла: могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительств. Забудьте чего уж нет и не будет! Оставьте ненависть, враж­ду — соединимся все любовию Христианской. Отныне я судия ваш и защитник».

Надо сказать, что решение помириться со своим народом ему под­сказали. Не только Анастасия, но и новые, до поры верные друзья – священник Сильвестр, молодой  мудрец Александр Адашев и бли­стательный полководец, князь Андрей Курбский.

Именно благодаря их усилиям были инициированы два важнейших для жизни России начинания: принят новый Судебник, созван Сто­главый собор и написан «Домострой» — свод правил жизни для рус­ских людей.
Да если жить государству, его высшим чинам и простым людям по эти законам – духовным и бытовым, то ничего лучше и быть не может! Впредь не будет никакого боярского произвола, никаких бунтов и растерзанных, невинных, жертв. Никакого зла и насилия.

Только мир в державе, процветание народа и общая благодать!

Но, если уж мы упомянули, доверенных людей царя, его советни­ков – Сильвестра, Адашева и Курбского, то надо рассказать о них подробнее.
————————

«Кусательные слова»

«В сие ужасное время, когда юный царь трепетал в Воробьевском дворце своем, а добродетельная Анастасия молилась, явился там какой-то удивительный муж именем Сильвестр…»
Николай Михайлович Карамзин, «История Российская»

Если сейчас во время очередной телевикторины спросить у молодого россиянина, кто такой Сильвестр, то он, не задумываясь, ответит: «Сталлоне». Кроме американского актера были и другие люди этого имени, более прославленные, и к тому же, наши сооте­чественники.

В предыдущей главе мы рассказали, о том, как Иван Василье­вич после ухода погромщиков и убийц, велел боярину Скопину-Шуйскому тайно казнить зачинщиков. А потом он же, стоя у Лоб­ного места, перед всем людом московском призывал оставить нена­висть и вражду. Что же царь двурушничал? Говорил одно, а тайно совершал иное? Не слишком ли это для семнадцатилетнего прави­теля?

Ответим – слишком. И все было иначе. После ухода бунтов­щиков, к Ивану Васильевичу явился священник Сильвестр. Пона­чалу царь не хотел принимать его – не до того было, но потом со­гласился. Вот как об этом пишет Артамонов романе «Иван IV»: « Скопин-Шуйский вышел, но тотчас возвратился:
-Государь, благовещенский поп Сильвестр бьет челом выслу­шать его.

Иван не желал никого видеть, но вспомнил о недавней просьбе митрополита и приказал впустить Сильвестра».

Поясним, «благовещенский поп» — означает, что Сильвестр, известный своей ученостью, был вызван митрополитом Макарием из Новгорода в столицу, где стал священником в Благовещенском соборе Московского Кремля. Видимо, митрополит просил царя вы­слушать Сильвестра. А тому было, ох как было что сказать прави­телю! Он произнес знаменитые «кусательные слова» – суровые об­личения, объяснив все беды – чудовищный пожар и восстание на­рода, недостатком веры правителя. «Слезы, и стенание, и вопль их (священников – прим. автора) Господь услыша, и посла глад на землю и мор, и всякому богате-ству и плоду земному, и скоту, и зверем, и птицам, и рыбам, всему оскудению дарова, и пожары ве­ликие и межъусобные брани».

Так будет и впредь, если сейчас же не изменить этого положе­ния. Карамзин изображает Сильвестра как мужа: «…с подъятым, угрожающим перстом, с видом пророка и гласом убеди­тельным», —  который  возвестил Ивану Васильевичу, что, —  суд Божий гремит над главою царя легкомысленного и злострастного». А истинный царь должен быть иным. Позже были записаны сказанные слова: «Царь еси предобр и усилителен всему, на супротивный храбр, яко да покорени будут врази твои под ногами твоими, и поклонят ти ся цари и князи, и послужат ти языцы, и будеши благословен, и одо­лееши посреди враг твоих».

Указал Сильвестр и на какие-то Божественные знамения гря­дущих перемен – на это позже Иван Грозный писал беглому князю Курбскому. Словом, юный царь стоял, как громом пораженный. Он в один миг осознал себя не великим князем, венчанным на царство, а помазанником Божьим, от которого, почти как от самого Господа, зависят настоящее и будущее огромной державы. Ему ли мстить обидчикам, когда в его силе – и обязанностях, вершить великие дела?

Знаменитый историк Сергей Михайлович Соловьев писал: «Мы видели, какое сильное впечатление на восприимчивую, стра­стную природу Иоанна произвело страшное бедствие, постигшее Москву в 1547 году; сильная набожность, которая заметна в Иоанне во все продолжение его жизни, содействовала тому, что он так легко принял религиозные внушения от лица духовного, священни­ка Сильвестра; с другой стороны, ненависть к вельможам, которою он напитался во время малолетства, облегчала доступ к нему чело­веку, не принадлежавшему по происхождению своему и сану к вельможам; сам Иоанн говорит, что это именно побуждение заста­вило его приблизить к себе Сильвестра».

Надо сказать еще и то, о чем историки умолчали: в Сильвестре молодой царь вдруг увидел то, чего ему так остро, до болезненно­сти, не хватало с самого детства – мудрого отца, наставника, руко­водителя.
Сильвестр и стал им. Надо сказать, что он не был духовником государя, не занимал никаких высоких церковных должностей, но был идейным руководителем государства, возглавил, вместе с Адашевым, созданную при царе «Избранную раду», инициировал созыв Стоглавого собора и, если не написал, то отредактировал и переписал большую часть «Домостроя» — правил жизни для русско­го народа.

Первым делом Сильвестра было руководство росписями вос­станавливаемых после пожара кремлевских храмов. Росписи эти были необычны, если не по форме, то по смыслу,– они отражали идею верховенства власти царя, ставили ее даже выше власти церкви. Ну, и конечно, как это у нас водится, его тут же обвинили в еретизме. Пришлось защищаться, что, мол, новые росписи выпол­нены строго по старым образцам.

Конечно, и царь Сильвестра не дал в обиду. Соловьев писал о том, за что особенно ценил его и Адашева Иван Васильевич: «Питая враждебное чувство к вельмо­жам, не доверяя им, Иоанн приблизил к себе двоих людей, обязан­ных ему всем, на благодарность которых, следовательно, он мог положиться, и, что всего важнее, эти люди овладели его доверенно­стию не вследствие ласкательств, угождений: он не любил этих людей только как приятных слуг, он уважал их как людей высоко­нравственных, смотрел на них не как на слуг, но как на друзей, од­ного считал отцом».

Что же было потом? Говорят, что Сильвестр часто спорил с царем, считал, что тот должен беспрекословно исполнять его волю, да и вообще чем дальше, тем все более был им не доволен. Свя­щенник вмешивался в сугубо государственные дела, куда вмеши­ваться-то и не стоило.

Например, не одобрял желания воевать с Ли­вонией, а указывал царю на Крым. Естественно, у царя, подросшего и возмужавшего, этот диктат вызывал раздражение, было восхище­ние уступало место равнодушию, «остуде», как метко сказано в ле­тописи. Впрочем, все это было несущественно. Для окончательно разрыва должно было случиться что-то особенное. Оно и случилось – болезнь в 1553 году Ивана, которую сочли смертельной.

Вот именно в такие времена и выясняется, кто тебе друг, а кто враг. И Сильвестр, и Адашев повели себя почти так же, как когда-то бояре по отношению к маленькому Ивану. Они действовали так, будто, во-первых, царя уже нет на свете, во-вторых, и не подумали пере­дать власть сыну Ивана Васильевича, сделав Анастасию регентшей.

Они начали переговоры о престолонаследии с двоюродным братом царя, Владимиром Андреевичем, князем Верейским и Старицким. Может, это решение и было рациональным, но оно наполнило сердце Ивана Васильевича грустью. Нет, не стал мстить за измену, когда внезапно для всех выздоровел. Простил. Но не простил не­приязнь, чтобы не сказать ненависть по отношению к царице, своей супруге, умершей в 1560 году.

И вновь – не было опалы, казней. Сильвестр, почувствовав пе­ремену царя к себе, ушел сам в Кирилло-Белозерский монастырь. Историки пишут, что оттуда царь его сослал на Соловки. Это не­правда. Сведения эти взяты из письма Курбского, а тот, обвиняя своего бывшего повелителя во всех грехах, мешал, в запале, пра­ведное с грешным, реальное с вымышленным. Косвенное подтвер­ждение тому, что ложь в том, что Иван Грозный – великий руга­тель, никогда не поносил Сильвестра и сохранил к нему глубокое уважение.

Ну, а Сильвестр, как светлый ангел, прибыл с севера к царю и руководил им, оказав неоценимые услуги России, а потом отбыл на Русский Север, чтобы там окончить свой земной путь.